|
|
|
Веселая наука («La Gaya Scienza») » Пятая книга. Мы, бесстрашные » §348 - §352 |
|
| |
348 • О происхождении ученых |
|
Ученый вырастает в Европе из всякого рода сословий и в условиях общества, словно некое растение, не нуждающееся ни в какой специфической почве; оттого, по сути дела и непроизвольно, он принадлежит к носителям демократической идеи. Но это происхождение выдает себя. Если обладаешь несколько обостренным зрением, чтобы уличать и накрывать с поличным в ученой книге, в научном трактате интеллектуальную идиосинкразию ученого – каждый ученый имеет таковую, - то почти всегда обнаружишь за нею "предысторию" ученого, его семью, особливо же семейные занятия и профессиональные уклоны. Где чувство выражается в словах: "теперь это доказано, теперь я с этим покончил", там по обыкновению в крови и инстинктах ученого присутствует предок, который и одобряет со своей точки зрения "проделанную работу", - вера в доказательство есть только симптом того, что в каком-либо трудолюбивом роду исстари рассматривалось как "хорошая работа". Пример: сыновья регистраторов и канцелярских писарей всякого рода, главная задача которых всегда состояла в том, чтобы приводить в порядок разнообразный материал, распределять его по ящикам, вообще схематизировать, в случае если они делаются учеными, обнаруживают предрасположенность к тому, чтобы считать какую-нибудь проблему почти решенной, раз им удалось ее схематизировать. Есть философы, которые, по существу, суть только схематические головы – у них формальный навык отцовского ремесла стал внутренним содержанием. Талант к классификациям, к таблицам категорий выдает кое-что; нельзя безнаказанно быть чадом своих родителей. Сын адвоката должен будет и в качестве исследователя быть адвокатом: он старается в первом заходе оказаться правым (recht behalten), а во втором, пожалуй, быть правым (recht haben). Сыновей протестантских священников и школьных учителей узнают по наивной уверенности, с которою они, будучи учеными, считают свое дело уже доказанным, если только оно изложено ими от сердца и с теплотою: они основательно привыкли к тому, что им верят, - у их отцов это было "ремеслом"! Еврей, напротив, сообразно кругу занятий и прошлому своего народа как раз меньше всего привык к тому, чтобы ему верили: взгляните с этой точки зрения на еврейских ученых – они все возлагают большие надежды на логику, стало быть, на принуждение к согласию посредством доводов; они знают, что с нею они должны победить даже там, где против них налицо расовая и классовая ненависть, где им неохотно верят. Ведь нет ничего демократичнее логики: для нее все на одно лицо, и даже кривые носы она принимает за прямые. (Говоря между делом: Европа обязана не малой благодарностью евреям как раз по части логизирования и более чистоплотных привычек головы; прежде всего немцы, эта прискорбно deraisonnable раса, которой и сегодня все еще не мешало бы "задать головомойку". Повсюду, где евреям довелось оказать влияние, они научили тоньше различать, острее делать выводы, яснее и аккуратнее писать: их задачей всегда было привести народ "к raison".)
|
349 • Еще раз происхождение ученых |
|
Хотеть сохранить самого себя есть выражение бедственного состояния, некоего ограничения основного импульса собственной жизни, восходящего к расширению власти и в этом волении довольно часто подвергающего сомнению чувство самосохранения и жертвующего им. Пусть сочтут это за симптом, когда отдельные философы, как, например, чахоточный Спиноза, усматривали, должны были усматривать решающее значение именно в так называемом импульсе самосохранения: это были люди, находившиеся как раз в бедственном состоянии. Что наше современное естествознание столь основательно спуталось со спинозовской догмой (вконец и грубее всего в дарвинизме с его непостижимо односторонним учением о "борьбе за существование") – это коренится, по-видимому, в происхождении большинства естествоиспытателей: они принадлежат в этом отношении к "народу", их предки были бедными и незначительными людьми, которые слишком хорошо и сблизи знали тяготы хлеба насущного. От всего английского дарвинизма отдает как бы удушливой атмосферой английского перенаселения, как бы мелколюдным запахом нужды и тесноты.. Но в качестве естествоиспытателя нужно было выйти из своего человеческого закутка – а в природе царит не бедственное состояние, но изобилие, расточительность, доходящая даже до абсурда. Борьба за существование есть лишь исключение, временное ограничение воли к жизни; великая и малая борьба идет всегда за перевес, за рост и распределение, за власть, сообразно воле к власти, которая и есть как раз воля к жизни.
|
350 • К чести homines religiosi |
|
Вполне очевидно, что борьба против церкви является между прочим – ибо она означает многое – и борьбой более пошлых, довольных, доверчивых, поверхностных натур против господства более сложных, более глубоких, более созерцательных, стало быть, против более злых и подозрительных людей, которые сочетали длительное подозрение относительно ценности существования с размышлениями о собственной своей ценности: общий инстинкт народа, его чувственная веселость, его "доброе сердце" восстали против них. Вся римская церковь покоится на южном недоверии к при роде человека, которое Севером искони понималось фальшиво: с таким недоверием получил европейский Юг наследство глубокого Востока, доисторической, таинственной Азии и ее контемпляций. Уже протестантизм есть народный бунт в пользу простодушных, чистосердечных, поверхностных натур (Север всегда был более добродушным и более плоским, чем Юг); но только французская революция окончательно и торжественно вложила скипетр в руки "доброго человека" (овцы. Осла, гуся и всего, что неизлечимо плоско и визгливо созрело для сумасшедшего дома "современных идей").
|
351 • К чести священнических натур |
|
Я думаю, что от того, что разумеет под мудростью народ (а кто нынче не "народ"?), - от той умной коровьей безмятежности, той набожности и пасторской кротости, которая лежит на лугу и серьезно и жующе взирает на жизнь, - именно от этого философы чувствовали себя наиболее отстоящими, вероятно, потому, что были для этого недостаточно "народом", недостаточно сельскими пасторами. И, конечно, они позже всех примирятся с мыслью, что народ мог бы понять кое-что из того, что как нельзя дальше отстоит от него, - великую страсть познающего, который постоянно живет, должен жить в грозовом облаке высочайших проблем и тягчайших ответственностей (стало быть, отнюдь не созерцательно, извне, равнодушно, надежно, объективно…). Народ чтит совершенно иной сорт человека, когда со своей стороны составляет себе идеал "мудреца", и тысячекратно в этом прав, осыпая лучшими словами и почестями как раз этого сорта людей: кроткие, серьезно-глуповатые и непорочные священнические натуры и все им родственные – им воздается хвала в народном благоговении перед мудростью. И кому же еще следовало бы народу быть более благодарным, как не этим людям, которые принадлежат к нему и из него выходят, но в качестве посвященных, избранных, принесенных в жертву ради его блага – сами они верят в то, что были принесены в жертву Богу, - перед которыми он может безнаказанно изливать свое сердце, с помощью которых может избавляться от своих тайн, своих забот и сквернот (ибо человек, который "доверяется", освобождается от самого себя, а тот, кто "исповедался", забывает). Здесь распоряжается великая нужда: и для душевных нечистот потребны сточные канавы и чистая, очистительная вода в них, потребны стремительные потоки любви и сильные, смиренные, чистые сердца, которые самоотверженно готовят себя к подобной службе необщественного попечения о здоровье, - ибо это есть жертва, священник есть и остается человеческой жертвой… Народ воспринимает таких принесенных в жертву, притихших, серьезных людей "веры" как мудрых, т.е. ставших знающими, как "надежных" в сравнении с собственной его ненадежностью: кто бы мог лишить его слова и этого благоговения? – Но – что справедливо и в обратном порядке – среди философов также и священник считается еще "народом", а не "знающим". Прежде всего потому, что и сами они не верят в "знающих", и уже от этой веры и этого суеверия на них самих несет "народом". Скромность изобрела в Греции слово "философ" и уступила комедиантам ума роскошную спесь называть себя мудрыми – скромность таких страшилищ гордости и самообладания, как Пифагор, как Платон…
|
352 • Насколько еще можно обойтись без морали |
|
Обнаженный человек вообще постыдное зрелище – я говорю о нас, европейцах ( а никак не о европеянках!). Допустим, что какое-то веселое общество за обеденным столом вдруг увидело бы себя раздетым догола коварной выходкой какого-нибудь волшебника; я полагаю, что исчезло бы не только веселье и самый сильный аппетит, - по-видимому, мы, европейцы, вовсе не можем обойтись без того маскарада, который называется одеждой. Не должно ли иметь столь же прочные основания и одеяние "моральных людей", их закутывание в моральные формулы и правила приличия, вся благонамеренная подтасовка наших поступков под понятия "долг", "добродетель", "чувство солидарности", "порядочность", "самоотверженность"? Не то чтобы я думал, что здесь маскируется в нас какая-то человеческая злоба и низость, короче, скверный дикий зверь; напротив, моя мысль в том, что мы именно в качестве ручных зверей являем собою постыдное зрелище и нуждаемся в моральном одеянии, - что "внутренний мир человека" в Европе давно уже не в такой степени скверен, чтобы "выставляться напоказ" (чтобы тем самым быть прекрасным). – Европеец одевается в мораль, так как он стал больным, немощным, увечным зверем, имеющим все основания быть "ручным", так как он – почти уродец, нечто недоделанное, слабое, неуклюжее… Не ужас, внушаемый хищным зверем, находит моральное одеяние необходимым, но стадное животное со своей глубокой посредственностью, боязнью и скукой от самого себя. Мораль наряжает европейца – сознаемся в этом! – во что-то более благородное, более значительное, более импозантное, в "божественное"…
|
|
|
|
|
