|
|
|
Смешанные мнения и изречения » §225 - §249 |
|
| |
| 225 |
Вера дарует блаженство и проклятие.
— Невольно задаешь себе вопрос: необходимо ли действительное существование предмета верования, когда уже одной веры в его существование достаточно, чтобы привести к тем же результатам. Припомним, например, что было в средние века с ведьмами, хотя ведьм и не бывало, но ужасающие результаты веры в их существование были совершенно такие же, как если бы они существовали в действительности. Хотя вера нигде еще не двигала настоящими горами, — но она может воздвигнуть гору там, где ее нет.
|
|
| 226 |
Регенсбургская трагикомедия.
— Паясничество фортуны то тут, то там проявляется иногда с ужасающею ясностью, — так иногда она в несколько дней, в одном месте привязывает к условиям и настроениям одной личности канат ближайших столетий, на котором и заставят их плясать. В таком отношении находится новейшая немецкая история ко дням известного диспута в Регенсбурге: одно время казалось, что мирный исход церковных и нравственных споров без религиозных войн и контрреформации был обеспечен, а вместе с ним и единство немецкой нации; глубокий и кроткий дух Контарини осенил на мгновение спор, осенил победоносно, как представитель зрелого Итальянского благочестия, отражая на своих крыльях лучи рассвета духовной свободы. Но окостенелая голова Лютера, полная подозрений и страхов, противилась: он не хотел верить положению, исходившему из уст итальянца, потому что положение это казалось ему его величайшим открытием и лучшим изречением: а между тем Контарини, как известно, додумался до него гораздо ранее и в глубокой тишине распространил его по всей Италии. Лютеру в этом единомыслии мерещились козни дьявола, и он всеми силами противился примирению: этим он много содействовал успеху намерений врагов империи. — И чтобы усилить впечатление этой ужасающей шутки, стоит только припомнить эти все положения, относительно которых велся в Регенсбурге спор, не могут быть доказаны и теперь признаны лежащими вне границ какого бы то ни было спора: а между тем из-за них, из-за этих вопросов, чисто мистических, мир был объят пламенем. — В конце концов можно сказать только одно, что тогда забили такие могучие источники, без которых не могли бы двигаться с нужною силой все мельницы новейшего мира. Но ведь дело идет прежде всего о силе, а уж потом о правде, да и то еще очередь последней наступает очень и очень не скоро; не правда ли, мои милые постепеновцы?
|
|
| 227 |
Заблуждение Гёте.
— Гёте является выдающимся исключением среди великих художников в том отношении, что не мог жить в ограниченном, отведенном кругу и относиться к нему как к чему-то исключительно существенному и важному, безусловному и окончательному как для него, так и для всего мира. Два раза предполагал он, что обладает чем-то более высоким, чем обладал в действительности и ошибался; это случилось во второй половине его жизни, когда он насквозь проникся убеждением, что представляет из себя одного из величайших научных умов и просветителей. Первый же раз, еще в первой половине жизни, когда он мнил себя не только поэтом, но и чем-то более возвышенным, и тоже ошибся. Он воображал, будто природа хотела создать из него художника-пластика, это была та жгучая и мучительная тайна, которая и повлекла его наконец в Италию, чтобы хорошенько выколотить из него этот самообман и заставить его принести ему всевозможные жертвы. Но наконец этот благоразумный гений, честно подавив в себе все обманчивое, открыл, что верою в это призвание его дразнил дух гордости, и что он должен отрешиться от глубочайшей своей страсти и распрощаться с ней. Болезненно режущее и мучительное убеждение, что час прощания пробил, нашло полный отзвук в настроениях Тассо: на нем, на этом «усиленном Вертере» лежит предчувствие чего-то худшего, чем смерть, словно что-то говорит: «Все кончено с этим признанием; как можно жить дальше, не став безумным». Эти две величайшие жизненные ошибки дали Гёте возможность так непринужденно, почти капризно относиться к поэзии, в отношении чисто литературном, единственно известном в то время. За исключением того промежутка времени, когда Шиллер, бедный Шиллер — без настоящего и без будущего, — нарушил его воздержанность по отношению к поэзии и его страх ко всему литературному сожительству и ремеслу, Гёте напоминал Грека, изредка посещающего свою возлюбленную, в которой он готов был предполагать богиню и которую не умеет назвать настоящим именем. Близость природы и пластики заметна во всех его произведениях: черты этих носящихся перед ним фигур, которые он принимал, быть может, за превращение все той же богини, невольно и без его ведома становились чертами всех созданий его искусства. Без уклонений в область заблуждений он не был бы Гёте, не был бы единственным немецкий художником-писателем, который не устарел, — а не устарел он именно потому, что совсем не хотел быть немцем и писателем по призванию.
|
|
| 228 |
Путешествующие и их степени.
— Надо различать пять степеней путешествующих: самая низшая степень это те, которые путешествуют, чтобы показать себя: они путешествуют точно слепые; вторые действительно смотрят свет; третьи перенимают кое-что из того, что видят; четвертым пережитое ими западает глубоко в душу и они увозят его с собой домой; наконец, существует немного людей величайшей духовной силы, которые, все переживши и глубоко восприняв в себя, должны по возвращении домой неизбежно выразить это в поступках или произведениях. Подобно этим пяти родам путешествующих проходят свой жизненный путь все люди: самые низменные чисто пассивно, самые великие как люди активные, переживающие без остатка все свои внутренние процессы.
|
|
| 229 |
Восхождение.
— Как только человек подымется выше удивлявшихся ему, то последним кажется, что он опустился и пал: ведь они все время думали, что находятся на высоте вместе с ним (хотя бы и благодаря ему).
|
|
| 230 |
Мера и середина.
— Лучше всего не заговаривать о двух одинаково возвышенных вещах: мере и середине. Лишь не многие знают их силу и их свойства, достигнув этого знания мистическим путем внутренних переживаний и переворотов: но они чтут в них нечто божественное и считают громкие речи о них неуместными. Все остальные едва слушают, когда речь зайдет о них, они думают, что это синонимы скуки и посредственности; исключение разве составляют только слышавшие когда-то манящие звуки их царства, но заткнувшие уши, чтобы не вслушиваться в них. Напоминание об этом приводит их в гнев и раздражение.
|
|
| 231 |
Гуманность в отношениях между близкими.
— «Если ты пойдешь на восток, то я пойду на запад», так чувствовать есть высокий признак гуманности при более тесных отношениях. Без таких чувств дружба, отношение ученика к учителю и т. п. рано или поздно непременно превратятся в лицемерие.
|
|
| 232 |
Глубины.
— Глубокомысленные люди чувствуют себя актерами по отношению к окружающим их людям, потому что для того, чтобы быть понятыми последними, им приходится надевать личину поверхностности.
|
|
| 233 |
Для тех, кто презирает человеческое стадо.
— Кто смотрит на человечество, как на стадо, и как можно скорее бежит от него, того оно несомненно догонит и будет толкать рогами.
|
|
| 234 |
Главный проступок против тщеславия.
— Когда одно лицо дает другому возможность блестяще изложить в обществе свои познания, чувства и опыт, то ставит себя этим как бы на более возвышенную ступень и наносит удар тщеславию, желая даже умиротворить его; этого не бывает только, когда старшинство между ними является безусловно установленным.
|
|
| 235 |
Разочарование.
— Когда о каком-нибудь лице громко свидетельствуют долгая и деятельная жизнь, речи и сочинения, то обыкновенно личное знакомство с ним ведет к разочарованию по двум причинам: во-первых, потому что мы рассчитываем на слишком многое от короткого промежутка времени, — а именно, что во время свиданий проявится все, что обнаружилось лишь в течение долгой жизни; во-вторых, потому что всеми признанный человек не старается добиваться признания каждого в отдельности. Он слишком небрежен, а мы слишком внимательны.
|
|
| 236 |
Два источника доброты.
— Относиться ко всем людям одинаково благожелательно, быть безразлично добрым к каждому может как тот, кто глубоко презирает людей, так и тот, кто глубоко их любит.
|
|
| 237 |
Монолог странника в горах.
— Существуют очевидные признаки того, что ты подвинулся вперед и вверх: вокруг тебя свободнее, чем прежде, горизонты расширились, ветер стал прохладнее и вместе с тем мягче — ведь ты отучился от глупости смешивать мягкость с теплотою, — твоя походка живее и увереннее, твое мужество, как и благоразумие, возросли; на всех этих основаниях твой путь может стать уединеннее и во всяком случае опаснее, чем прежде, конечно, не в той мере, как полагают люди видевшие, как ты, странник, шагал, выступая из туманной долины и направляясь к горным вершинам.
|
|
| 238 |
За исключением нашего ближнего.
— Очевидно, только моя голова неправильно посажена мне на плечи, потому что все другие гораздо лучше знают, что мне нужно делать и чего избегать: только сам я, жалкий безумец, не могу ничего посоветовать себе! Не похожи ли мы все на статуи, которым приставили чужие головы? Неправда ли, любезный сосед? Ах нет, ты как раз составляешь исключение.
|
|
| 239 |
Осторожность.
— С людьми, нецеремонно относящимися ко всему личному, лучше не иметь никаких дел или заранее надевать на них кандалы приличий.
|
|
| 240 |
Желание казаться тщеславным.
— Высказывать свои лучшие мысли в разговоре с незнакомым или малознакомым человеком, говорить ему о своих знатных связях, о выдающихся случаях в своей жизни и в своих путешествиях, — служит признаком отсутствия гордости или по крайней мере желания скрыть ее. Тщеславие служит для гордости маской вежливости.
|
|
| 241 |
Хорошая дружба.
— Хорошая дружба возникает, когда человек уважает другого больше чем себя, когда он кроме того сильно любит его, хотя и не так горячо, как себя, и когда наконец для облегчения отношений умеет придать всему оттенок, или пушок интимности, благоразумно воздерживаясь однако от настоящей интимности и смешения «себя с ним».
|
|
| 242 |
Друзья в качестве привидений.
— Если мы сильно изменились, то наши не изменившиеся друзья становятся привидениями нашего собственного прошлого: голоса их звучат грозно, словно голоса призраков, и мы как будто слышим самих себя, только когда мы были более молоды, не так мягки и не так зрелы.
|
|
| 243 |
Один глаз и два взгляда.
— Те лица, которые в совершенстве владеют игрою льстивых и заискивающих взоров, вследствие частого чувства унижения и скрытой мести обладают и наглым взглядом.
|
|
| 244 |
Голубая даль.
— «Всю жизнь как дитя», это очень трогательное суждение, но лишь издали; рассмотрев и расследовав поближе, всегда скажешь: «всю жизнь был мальчишкой».
|
|
| 245 |
Выгода и невыгода в одном и том же недоразумении. — Когда тонкий ум молчит в затруднительном случае, то грубые умы считают его
молчание признаком гордости и боятся; им очень было бы по душе, если бы они поняли, что это было затруднение.
|
|
| 246 |
Мудрец, притворяющийся дураком.
— Человеколюбие заставляет иногда мудреца притворяться возбужденным, разгневанным, или обрадованным, чтобы не причинять окружающим боли спокойствием и рассудительностью своего истинного характера.
|
|
| 247 |
Принуждать себя быть внимательным.
— Если кто-нибудь в обхождении и разговоре с нами принуждает себя быть внимательным, то мы имеем верный признак того, что он нас не любит или разлюбил.
|
|
| 248 |
Путь к христианской добродетели.
— Учиться у своих врагов есть лучшее средство к тому, чтобы полюбить их, потому что это побуждает нас к благодарности.
|
|
| 249 |
Военная хитрость назойливого человека.
— Назойливый человек платит нам золотою монетой за нашу условную монету и тем заставляет нас относиться к нашим условностям, как к ошибке, а к нему, как к исключению.
|
|
|
|
|
