| |
123. |
|
Аффектация учености и художников. Шиллер, как и другие немецкие художники, думал, что талант дает право писать импровизации на все трудные вопросы. Доказательством чему служат его прозаические сочинения - это образец того, как не следует говорить о научных вопросах эстетики и нравственности; они опасны для молодых читателей, которые, восхищаясь поэтом Шиллером, не смеют не признать писателя Шиллера великим мыслителем. Искушение - вступить в запретную область науки и сказать тоже о ней свое слово, которому так легко и простительно поддается художник - ведь самому дельному работнику наскучат иногда его ремесло и мастерская - это искушение заставляет художника обнаружить перед миром то, чего миру вовсе не надо бы знать, а именно, что в области его мышления тесно и беспорядочно - но что ж из того? ведь он в ней не живет! - что запасные магазины его знаний частью пусты, частью наполнены всяким сором - но что же из того? - это даже идет прирожденному художнику. Ему нечего стыдиться и того, что самые простые приемы научных методов, с которыми легко справляются даже ученики, для него трудны и недостижимы, так как он в них никогда не упражнялся. Зато с немалым искусством подражает он ошибкам, глупостям и недостатку знания, встречающимся в цехе ученых, думая, что если и не в этом заключается вся суть дела, то это все-таки его подобие; а между тем такое подражание составляет только забавную сторону таких произведений художников, которые и в них, помимо своей воли, следуют своему призванию, пародируя ученых нехудожественных людей. В этой пародии выражается все отношение художника, как такового, к науке, и другого отношения у него быть не может.
|
124. |
|
Идея Фауста. Маленькая швейка обольщена и стала несчастной; обольститель - великий ученый всех четырех факультетов. Ведь в этом есть что-то неестественное. О, да! Без помощи черта не совершить бы такого дела великому ученому. Неужели это можно признать за великую немецкую трагическую идею, как признают немцы? Но для Гёте и это казалось ужасным, по своему мягкосердию он переносит "эту добрую душу, которая забылась всего только один раз", после ее насильственной смерти к святым на небо, да и самого великого ученого, "этого доброго человека" с непонятными стремлениями отправляет туда же, а черт остается в эту решительную минуту "в дураках", - там, на небе, Фауст и Маргарита снова соединяются. Гёте признает сам, что его природа слишком миролюбива для истинно трагического замысла.
|
125. |
|
Существуют ли немецкие классики? Сент-Бев заметил однажды, что к некоторым литераторам совершенно не подходить слово "классик": разве удобно, говорить о немецких классиках! Что скажут на это наши немецкие книгопродавцы, готовые прибавить к числу тех пятидесяти немецких классиков, которых мы уже должны волей-неволей признавать, еще пятьдесят новых? Не выходит ли, что стоит только пролежать мертвым лет тридцать на улице, как всем доступная добыча, чтобы неожиданно восстать классиком при трубном гласе воскресения. И это совершается в наше время в народе, который, не стыдясь, признает из шести праотцов литературы, пятерых несомненно стареющими и уже устаревшими за то, что они удалились от сильных мира. Судите же, насколько это справедливо! О Гёте же я того мнения, как уже и говорил, что он принадлежит к разряду литераторов, высшему, чем национальная литература, поэтому он чужд своей нации, и как современный писатель, и как новатор, и как устаревший поэт. Он и всегда существовал и продолжает существовать для немногих: для большинства же он не более, как предмет тщеславия, которым время от времени пускают пыль в глаза соседям. Не только хороший и великий человек, но человек, представляющий собой целую культуру, Гёте в истории Германии - не боле, как случайность без всяких последствий. Разве возможно, например, указать в политике семидесятых годов текущего столетия на какое-нибудь влияние Гёте (между тем в ней есть и влияние Шиллера и даже некоторое влияние Лессинга). А остальные пять! Клопшток устарел уже при жизни и при том так почтенно и основательно, что резонерская книга, написанная им в его преклонных латах "Республика ученых", никем еще до сих пор не была принята всерьез. Несчастие Гердера состояло в том, что его сочинения казались или слишком новыми, или устаревшими; более тонкие и сильные умы (как, напр., Лихтенберг) находили даже главное произведение Гердера, его "Идеи к истории человечества" при самом его появлении, несколько устаревшим. Виланд, сам широко пользовавшийся жизнью и дававший жить другим, предупредил упадок своего влияния своей смертью. Лессинг живет, быть может, еще и доныне, но только между молодыми и с течением времени между все более юными учеными! А Шиллер перешел теперь из рук юношей в руки мальчиков - всех немецких мальчиков. Такой переход книги к более и боле незрелому возрасту есть известный род устарения. И что же отодвинуло этих пятерых на задании план так, что более образованные и трудолюбивые люди перестали их читать? Развитие лучшего вкуса, лучшего знания, большее уважение к истинному и правдивому, следовательно, все добродетели, снова насажденные в Германии этими пятью (и десятком других не столь громкими именами) и разросшийся в высокий лес, который осеняет теперь их могилы благоговеем и вместе с тем некоторым забвением. Но классики не возделыватели интеллектуальных и литературных добродетелей, а только их завершители, это высокие светила, которые поднимаются над гибнущими народами легким свободным полетом, озаряя их своим чистым светом. Возможно, что человечество возвысится до такой высоты, что народная культура Европы предастся забвению, но все же будет жить в тридцати очень старых, никогда не ветшающих книгах - в классиках.
|
126. |
|
Интересно, но не красиво. Эта страна имеет скрытый смысл, который хочется угадать: куда ни посмотришь, везде какие-то слова и намеки на слова, но не знаешь, где начинается предложение, разъясняющее все эти недомолвки, и ищешь его, поворачивая во всё стороны голову, чтобы прочесть этот тайный смысл.
|
127. |
|
Против новаторов языка. Внесение в язык новых слов или архаизмов, предпочтение необыкновенных или иностранных слов, стремление к изобилию их, а не к ограничению, все это служить всегда признаком незрелого или испорченного вкуса. Благородная бедность слов и вместе с тем мастерская свобода в употреблении этого скудного запаса отличает греческих художников слова: им не надо того обилия, которым обладает народ, как относительно новых выражений, так и архаизмов, они берут только лучшее из этого богатства. У них встречается очень ограниченное число архаизмов и иностранных выражений, но как безгранично то удивление, которое возбуждает их легкое изящное употребление обыденных и, по-видимому, давно вышедших из моды слов и оборотов в человеке, который способен их оценить.
|
128. |
|
Печальные и серьезные авторы. Автор, который описывает свои страдания, - печальный автор, серьезный же тот, который рассказывает нам, что он выстрадал, но вместе с тем и то, почему он теперь успокоился и достиг радостного состояния.
|
129. |
|
Здравость вкуса. Отчего происходит то, что здравость, особенно во вкусе, не так заразительна, как болезнь? Или относительно здоровья существуют свои эпидемии?
|
130. |
|
Предписание. Никогда не надо читать книг, которые, не успев родиться, уже получили чернильное крещение.
|
131. |
|
Исправление мышления. Исправление стиля есть в то же время исправление мышления. Нельзя убедить в этом того, кто с этим не сразу согласится.
|
132. |
|
Классические книги. Слабая сторона каждой классической книги та, что она слишком пахнет своим автором.
|
133. |
|
Дурные книги. Перо, чернила и письменный стол необходимы для того, чтобы написать книгу; но обыкновенно люди думают, что надо написать книгу, потому что есть перо, чернила и письменный стол. Поэтому теперь так много плохих книг.
|
134. |
|
Присутствие здравого смысла. Размышление о картине внушает публике поэтические мысли, размышление о стихотворении заставляет ее доискиваться его глубины, но когда художник призывает ее судить о своем произведении, ей всегда не хватает настоящего смысла, т. е. не то чтобы ума, но здравого смысла.
|
135. |
|
Избранные мысли. Изысканный слог известной эпохи выбирает не только слова, но и мысли, и притом выбирает их из обиходного и господствующего материала: рискованные и отзывающиеся слишком большой новизной мысли так же противны зрелому вкусу, как и новые слишком смелые картины и выражения. Впоследствии и то, и другое, т. е. как избранные мысли, так и избранные слова начинают пахнуть посредственностью, потому что запах изысканности скоро испаряется и остается только запах будничной обыденности.
|
136. |
|
Главная причина испорченности стиля. Желание выказать относительно чего-нибудь преувеличенное чувство портит стиль как в языке, так и во всех искусствах. Всякое великое искусство имеет, напротив, обратное стремление: подобно каждому нравственно значительному человеку оно не любит давать полного хода чувству и никогда не выражает его всего до конца. Эго стыдливое полу-обнаруживание чувства особенно заметно, например, у Софокла и как будто просветляет отдельные черты ощущений, если они являются и мене значительными, чем на самом деле.
|
137. |
|
B извинение тяжеловесных стилистов. Легко сказанное редко хорошо запоминается, в этом виноваты наши уши, которые получили только музыкальное образование и теперь должны перейти в высшую школу звуков, сочетающихся в речи.
|
|
|
